Елки не пахнут?

- А почему она не пахнет? – маленький пятилетний мальчик в аккуратном, но старом, немного великоватом для его хрупкой фигурки костюмчике, в круглых очках с дужкой, перемотанной скотчем, дергал за фартук женщину. На вид ей был около тридцати, может, тридцати пяти лет. Равнодушное выражение лица, чуть брезгливое, но условно добропорядочное. Этакая смесь всех тех эмоций, что ежедневно, ежечасно приходилось испытывать главе семейства, благочестивой жене и любящей матери. С таким выражением лица Петуния Дурсль заходила в лавку к мяснику, забирала письма и газеты у почтальона, готовила обед и слушала мужа по вечерам, когда детей укладывали спать, а почтенная пара устраивалась с кофе в гостиной около электрического камина. Именно с этой смесью пренебрежения и равнодушия, боязни за свой вид в глазах соседей и переживаний за сына она провожала мужа на работу, встречала его и сплетничала с соседками.

Мальчик дернул за фартук сильнее и повторил вопрос:
- Мама, а почему она не пахнет? – и ткнул маленьким пальчиком с обгрызенным ногтем в елку, возвышавшуюся в углу гостиной, рядом с искусственным камином. Петуния дернулась от этого слова, что-то мелькнуло в светлых глазах. Рука – сама по себе, словно без воли хозяйки – протянулась и легла на вихрастую макушку, потрепала лохматые черные волосы. Зеленые глаза ребенка загорелись от этой, такой редкой ласки, руки обвились вокруг колен женщины, обняли их, голова уткнулась в ткань юбки. А Петуния продолжала поглаживать волосы, задумчиво смотря на елку и вспоминая.

Когда-то давно, когда они с Лили еще были маленькими, глупыми, но такими родными, такими одинаковыми сестрами, в их доме всегда была елка. Отец приносил ее в один из холодных декабрьских вечеров, и они вместе, всей семьей наряжали дерево, укалывая пальцы о настоящие, живые иголки, вдыхая аромат еловой хвои. Дрались с сестрой за право водрузить на верхушку ели звезду.

А потом все изменилось. Девочки выросли, разошлись, поругались. Родители умерли. Осталась только елка, настоящая, живая, пахнущая зимой, и стужей, и Рождеством. И воспоминания – счастливые, далекие, детские. А потом появился Вернон. И Дадли. И Гарри.

И как-то маленький сын ползал под елкой в поисках подарков и наступил на иголку. Маленькую, зеленую и острую. Она вонзилась в нежный детский палец – не больно, но до ужаса обидно и несправедливо. С тех пор все елки в доме четыре по Тисовой улице были мертвыми, но безопасными.

Искусственные елки рядом с электрическим камином. Без запаха. Без настроения. Мертвое Рождество.
- Мама, ну почему? – огромные зеленые – как воспоминание о живых деревьях, как упрек в слабости, в предательстве, – взирали снизу вверх. Женщина встряхнула головой, возвращаясь из мира воспоминаний, открыла рот для ответа.

Вдруг из прихожей донеслось громкое:
- Петуния, мы вернулись! В этом году у нашего Дадлика будет очень много подарков к Рождеству! – и счастливый смех ее сына.

Петуния замерла – на секунду, на мгновение. Потом отдернула руку, отцепила мальчика от юбки, нахмурилась и сказала:
- Потому что она искусственная. Елки вообще не пахнут! И, запомни, я тебе не мама. Я тетя.

Гарри нахмурился, моргнул зелеными глазами. Отошел от женщины и посмотрел на елку:
- Она не пахнет, потому что искувтс… истуств… ненастоящая? Потому что… мама умерла? Елка тоже мертвая? Она поэтому не пахнет?

Женщина еще раз вздрогнула, мотнула головой:
- Гарри, перестань говорить глупости! Елки не пахнут! Не пахнут! Слышишь? Иди к себе в чулан!


Елки ведь не пахнут, Петуния? Не пахнут Рождеством. Не пахнут семьей, радостью? Совсем не пахнут, правда?